Владимир Святой [3-е издание] - Алексей Карпов

Кажущееся уникальным в русской религиозной истории X века событие весьма напоминает и по форме, и по содержанию многочисленные кровавые жертвоприношения балтийских славян, какими их описывают западные хронисты и историки XI–XII веков. (Более ранние сведения просто не дошли до нас в такой же полноте.) Так, немецкий священник Гельмольд, автор «Славянской хроники», живший в XII веке в Поморье и хорошо знакомый с обычаями местных славян-язычников, свидетельствовал, что богу Световиту (верховному божеству балтийских славян, храм которого находился в Арконе на острове Рюген) ежегодно приносили в жертву христианина, причем такого, «какого укажет жребий». По уверениям язычников, кровь христиан доставляла особое наслаждение их богам. Гельмольд рассказал об ужасной судьбе епископа Иоанна, принявшего мученическую смерть в 1066 году в Ретре, главном городе славян-ободритов. Когда епископ отказался отречься от Христа, язычники отрубили ему руки и ноги, а затем и голову; тело несчастного было выброшено на дорогу, голову же, воткнув на копье, принесли в жертву богу Редегасту{156}. Нет сомнений, что такие же, а может быть, и более кровавые сцены происходили на тех же землях и в 983 году. Многочисленные человеческие черепа и другие кости обнаружены в святилище Арконы (они датируются временем с IX по XII век), да и не только там, но и в жертвенных ямах Волина, Праги, польского Плоцка…

Но мы вернемся в древнюю Русь и вновь обратимся к летописному повествованию о событиях 983 года. «Повесть временных лет» так продолжает свой рассказ:

«Был (в Киеве. — А. К.) один варяг, и был двор его там, где стоит ныне церковь Святой Богородицы, которую поставил Владимир. Пришел тот варяг из Грек и держался христианской веры[30]. И был у него сын, прекрасный лицом и душою; на него и пал жребий по зависти дьявольской. Не терпит ведь дьявол, власть имеющий над всеми, и был ему сей словно терние в сердце, и тщился он погубить его, окаянный, и людей подучил. И сказали посланные к нему, придя: “Пал жребий на сына твоего, ибо изволили его боги себе. Да сотворим требу богам!” И сказал варяг: “Не боги это, но дерево: днем есть, а наутро сгниет — не едят они, не пьют, не разговаривают, но сделаны руками из дерева. А Бог есть един, Ему же служат греки и поклоняются, — Он же сотворил небо, и землю, и звезды, и луну, и солнце, и человека, и предназначил ему жить на земле. А эти боги что сделали? Сами они рукотворны. Не дам сына своего бесам!” Посланные ушли и поведали людям обо всем. Те же, взяв оружие, пошли на него и разнесли его двор. Он же стоял на сенях[31] с сыном своим. Сказали ему: “Дай сына своего, да отдадим его богам!” Варяг же отвечал: “Если боги это, то пусть пошлют одного из своих и возьмут сына моего. А вам что за дело?” И кликнули [люди], и подсекли сени под ними, и так убили их. И не ведает никто, где положили их, ибо были тогда люди невежды и язычники. Дьявол радовался тому, не зная, что близка уже погибель его…»

Эти двое варягов — отец и сын — стали первыми известными на Руси мучениками за веру. Летописец не знал их имен; речь варяга, обращенная к толпе, также сочинена им, но общий ее смысл передан, несомненно, верно. Место их погребения осталось неизвестным, однако на месте гибели, «на крови» мучеников, впоследствии была поставлена князем Владимиром церковь Пресвятой Богородицы — знаменитая Десятинная церковь, главный храм Киевской Руси конца X — начала XI века. Видимо, именно среди клира этой церкви и было записано сказание о варягах — одно из ранних дошедших до нас сочинений древнекиевской поры.

В 1908 году, во время археологических раскопок близ южной апсиды Десятинной церкви, были открыты остатки деревянного сооружения — сруб, сложенный из сосновых бревен размером 5,5x5,5 метра. Полагают, что это строение и есть тот самый двор варяга, который был разрушен киевлянами в 983 году, хотя доказать это сейчас, конечно, невозможно{157}.

Сказание о мученической смерти варягов-христиан читается не только в летописи, но и в так называемом Прологе — сборнике кратких житий святых, расположенных по дням празднования{158}. Проложный текст содержит ценнейшие подробности, отсутствующие в летописи. Во-первых, указан день памяти святым (очевидно, день их мученической кончины) — 12 июля. Во-вторых, названо имя сына варяга — Иоанн. По-видимому, составитель Пролога пользовался летописью. Но есть основания полагать, что в его распоряжении находилась более ранняя редакция летописного текста, чем те, которые дошли до нас. Кроме того, в Проложном сказании использован и иной источник — вероятнее всего, это краткая запись о мученической кончине святых; она-то и содержала календарную дату и имя одного из страдальцев. Так мы узнаем дату кровавого события (12 июля 983 года), а вместе с тем — и приблизительную дату возвращения Владимира в Киев из ятвяжского похода — начало июля того же года.

В более поздней церковной традиции (не ранее XVII века) появляется и имя отца варяга — Феодор; но вот источник этого добавления неизвестен. (Во всех древних Прологах под 12 июля читается память «святых мучеников Варяга и сына его Ивана (Иоанна)»{159}.)

Христианская Русь высоко чтила память своих первых мучеников. Первыми «гражданами Русского мира» назвал их в XIII веке епископ Владимиро-Суздальский Симон, один из составителей Патерика Киево-Печерского монастыря{160}.

Летопись не упоминает имени Владимира в рассказе о драматических событиях в Киеве в 983 году. Роковое решение принимали «старцы градские» и «бояре» — обычные соучастники всех начинаний киевского князя. Владимир остался как бы в стороне. Но мы знаем, что именно князь исполнял в языческом обществе верховные жреческие функции. Все происшедшее напрямую касалось его. Более того, вызов варяга-христианина должен был принять на себя он сам, ибо именно он водрузил на холме тех идолов, которые подверглись теперь насмешкам и оскорблению.

Можно с уверенностью сказать, что смерть варягов произвела сильное впечатление на князя. Он, конечно, знал старшего из них, как знал всех знатных и именитых киевлян своего времени — воинов или купцов. Но не сама по себе смерть знакомого ему человека поразила его — сколько таких смертей видел он на своем недолгом еще веку, сколькие были убиты им самим или по его приказанию. В тот жестокий век смерть вообще представлялась обыденным явлением — слишком мало ценилась сама человеческая жизнь. Дело в другом. В представлении людей того времени кровавая развязка вовсе не означала торжества деревянных богов над Христом. Скорее наоборот. Ведь сами боги избрали младенца Иоанна себе в жертву. Но жертва не была принесена, и, следовательно, идолы остались ни с чем. Кажущиеся наивными слова варяга («Если боги это, то пусть пошлют одного из своих и возьмут сына моего. А вам что за дело?») вряд ли представлялись такими уж наивными киевлянам. Многим они должны были по крайней мере запасть в душу.